По каким дням ходит электричка минводы краснодар, Севастопольская хроника

Доценты с кандидатами. Председатель комиссии остановил спорящих и спросил Никитюка, куда тот сам хочет. Каждому Патриоту Сапсан в 2 раза дешевле. Это очень занятно — менять квартиры, целый день говорим по телефону и выбираем, выбираем….

Не выгонят. Да и Оганесов и другие сведущие люди говорили, зачем выгонять - безобидным он был что это слово происходило от армянского человеком, ей Богу! Сидел себе тихо на «азатутюн» или «азатвел» - свобода, корточках, выпирая худые колени. За детьми освобождаться. Мол, избавился Христос от любил наблюдать. Но только тогда, когда они к страданий, от зла и смерти. А затем воскрес. А еще ему нравилось Про наступление пасхи Арушановка играть в разную ерунду.

Делал с детьми из узнавала, когда хозяйки начинали печь глины плоские листы, как лаваш, потом куличи и кяту сладкие слоенные пирожки — загибал края, клал на ладонь днищем и, прим. От хлопка чешуи яйца. Мало кто наносил на яички Месроп победно улыбался, озираясь на узоры. А вот если захотелось придать им окружающих. К Пацаны давно оставили его в покое.

Кто побогаче — а такие семьи по бабушки, приносили Месропу из дома пальцам можно было перечесть — готовили леденцы, которые он обожал. Все шло тихо- пасхальную рыбу, варили рисовый плов с мирно. Да и как иначе должно быть в бедных, черносливом и кишмишем. Да После службы в Будаговской церкви храни ее Господь! Армянский собор Св.

Фаддея и Варфоломея,. Он умер, совсем арушановцы возвращались к своим домам. Не воскрес больше! У нас в Карс все в - Христос воскрес!

Затик хорошо отмечали. Молитва делали. Все в него верили, а он… Он - Воистину воскрес! Никого не спас! Бога нет, он умер, как мой Детишки появлялись с крашеными мама и папа, как мой брат Зармик, мой сестра яичками, чтобы «стукнуться», кто разобьет Забел, как весь армян в Турции В обычные дни этих лакомств не Вот такую многословную тираду произнес было на столе арушановцев. Впрочем, как и Гиж Месроп. Никогда он так долго не говорил. Разбитые яйца А ведь год молчал, его голоса никто не чистились прямо на месте и поедались тут же.

Даже думали, что старик онемел. Без соли и хлеба, без молитв. Совсем тронулся головой, вот и перестал И в это время Ан-нет, умеет говорить, да еще как! Гиж Месроп выскакивал из своей засады, Ну, прямо агитатор из этих болтунов, нападал на малышню, вызывая их крики и лекторов-атеистов. Просто какое-то затмение находило на Потом старик умолк, обессилев вконец.

Он человека! Он никого не бил, не толкал. Он лег прямо на асфальт, прикрыл глаза и закрыл просто безжалостно отнимал у детей лицо рукой. Он заснул Но не ел их, что было бы Дети продолжали плакать из-за разбитых логично, а яростно бросал на землю. Входя в праздничных яиц, из-за этой жуткой сцены, какой-то непонятный экстаз, умалишенный устроенной сумасшедшим. Был тихим, со топтал яйца ногами. Желток, белок и всеми играл, а тут такое учудил Когда Месроп произносил свою Детский рев не умолкал.

Из открытых окон непонятную ребятне речь, Парандзем, Арусяк раздавались возмущенные крики взрослых. Кто-то выскакивал во двор в одних трусах. Казалось, что они хотят оградить мальчиков и Однако злодей Месроп из Карса, этот девочек от какой-то страшной правды, невольный обидчик маленьких арушановцев, которую изрекал виновник дворового словно ничего и не понимал.

Он начинал тихо скандала. Казалось, что три бабушки. И через год все опять повторилось. И через Амбарцумович и др. Но вот весенний день, когда В Баку любили шутки, веселье, знали в них армяне справляют затик, он помнил твердо. Подтрунивали друг над другом, дня в году вел образ жизни блаженного, а подшучивали беззлобно, безобидно. Хохмы в пасху взрывался, прорывало его. Он всю боль звучали повсюду, даже в не очень подходящих свою выплескивал, всю обиду на Спасителя, ситуациях.

Национальный вопрос деликатно который не смог уберечь своих детей от обходили стороной. Объектом насмешек турецкого ятагана. Разве это правильно? В праздник со странностями. Над ними насмехались должен звучать детский смех. Но Месропа Не зря, наверное, здесь родились из Карса никто никогда больше словом не известные юмористы — Евгений Петросян и упрекнул, никто не заругал.

Ложился на асфальт, разными колоритными словечками ара, Яша, что-то бормотал в полудреме: спасэ, ати и др. Исковерканный русский - Христос не воскрес Христос не язык удивительным образом вызывал массу воскрес Умер он, совсем умер.

Главным героем Он умер тихо во сне в одной из ночлежек армянского городского фольклора, неподалеку от вокзала. Да и как было жить несомненно, считался Вовочка местного человеку, если он потерял веру, как?

Он вечно попадал в странные ситуации. Мать кричит непослушному сыну- подростку, который без ее разрешения - Рапик, папа на работу устроился? А что он делает?

Она же: Рапик, юный изобретатель и - Босиком не ходи - иди ноги надень! Теперь у него в квартире всегда есть газированная вода. У бакинских армян не только жизнь, но и похороны были нескучными. Люди во время - Рапик, босиком не ходи, кепка надень. Мочевой лопнуть от смеха. При этом все ораторы пузырь лопнет — ноги обожжешь. Однажды у нас на Завокзальной умер один - Рапик, пей кефир, чтоб ты сдох!

Тебе сосед, дядя Арам. Никогда ничем не болел, а поправиться надо. Как полагается, гроб с телом поставили в гостиной его квартиры, чтобы Три последние фразы, как вы догадались, родные, друзья, товарищи по работе и соседи принадлежали маме нашего героя. И вообще, могли с ним попрощаться. С утра до позднего излишне эмоциональные женщины вечера дверь в этом доме не закрывалась. Арменикенда или Завокзальной порой такое Стелла, безутешная вдова, сидела рядом с выдавали! Мокрым от слез платком вытирала опухшие Жена кричит мужу на весь двор: глаза.

Я половиком спрячь! Твои дети плачут… Соседи пришли… Все Сумбат Амбарцумович, еще один плачут. Эта смешная похоронная родственники. И все говорили… слова речь переписывалась с одной магнитофонной напутствия покойному. Оказалось же, что «Сумбата», скажи, что Джуля замуж за хорошего парня который зажил своей самостоятельной выходит, из хорошей семьи, они вместе АзИ институт — прим. Артист часто исполнял этот родственников, а потом с новой силой как смешной монолог со сцены.

По-детски заголосит, глядя на усопшего: непосредственные бакинские зрители - Вай, мама-джан, что они тут такое хватались за животы… говорят! Арам что, умер, чтобы для них Возможно, прототипом главного героя почтальоном ТАМ работать?! И персонаж из рассказа А. Чехова «Оратор». Тот лучше всего доверить любое застолье опытному тоже обладал талантом произносить тамаде. Этот «распорядитель стола» всегда свадебные, юбилейные и похоронные речи. Но говорил по-русски высокопарно, даже как-то раз на кладбище, запутавшись, поэтично, но с жуткими ошибками.

Когда скетча. А вот и четвертый, слегка мною твой пенсий срок пришел, иди домой - чай отредактированный. А ты «Дорогие друзья! Торжественный открытие, продолжал работать, как будто еще посвященный закрытию крышка гроба нашего комсомольский возраст имел.

Здоровье свой уважаемого Сумбата Амбарцумовича, считаю ты не берег. И вот результат. Бог знал, кого открыто. Музыка, ати! Спасэ, подождите, взял. То, что ты вот так лежишь, это ты создайте на кладбищ тишину: он плохо заслужил. При жизни наш покойник был почти Кто ему нам заменит? Никто не заменит! Сумбат Амбарцумович был один на весь белый Дорогие траурники и траурницы!

Наш свет, включая город Баку и его двор на улице траурный собраний тоже считается открытым. Дорогой Сумбат Амбарцумович! Мы принесли Дорогие товарищи! Один утешений для тебе общими усилиями на твой последний нас, что Сумбат Амбарцумович лежит, а его квартира. Ты лежишь, ничего не делаешь и не душе весело. И почему? Потому, что он не одинок и никогда не будет отрываться от думаешь, как тяжело мы тебя сюда несли - коллектива, поскольку мы все там будем. Но твой близкие, соседи, остаток родственников и все зависит от техники: кого принесут, кого наш крепкий советский молодежь.

Мы уже привезут, кого прилетут. Сумбат знаем, какой ты стал теперь совсем тяжелый.

Краснодар. Спальный микрорайон \

Амбарцумович еще не одинок потому, что его Дорогой Сумбат Амбарцумович! Ты лежишь любимый жена, тетя Анаида, ждет его уже и делаешь вид, что ты нас не видишь и не пять лет в своем малогабаритном собственном слышишь. Но мы говорим открыто в твой квартира на Монтинском кладбище. Скоро совсем рядом будут они, снова вместе… закрытый глаза и говорим вслух в любой твой Дорогие товарищи, близкие, соседи, ух: кто виноват в твой последний положении, остатка родственников и наш крепкий кто?

Твой близкие, соседи, твои остатки советский молодежь! Давайте же общими родственников или наш крепкий советский усилиями положим нашего дорогого Сумбата молодежь? Нет, ты сама виноват, Сумбат Амбарцумовича рядом с его любимую жену, Амбарцумович, постольку поскольку не тетю Анаиду. Пожелаем ему благополучия, пользовался постановлением Совмина.

А его семье передаю высокого, под два метра, и прозвище носил мой соболезнований. Спи спокойно, Сумбат соответствующее — «дядя Степа». Амбарцумович, и не волнуйся. Только не Заказали усопшему непривычно длинный забудь передать приветы на том свете от тети гроб.

В назначенный час стали его из Эммы, дяди Вачика, а также от Гарика, квартиры выносить четверо крепких мужчин. Серого, Миши, Юрика, Эдо и Рубенчика. Но на лестничном пролете девятиэтажки гроб Дорогие траурники и траурницы! Я все никак не могли развернуть. Что делать? Пока сказал. Сыпьте земля! Пойдем теперь к нему вдова Ивана Павловича не видит, решили домой, сядем за накрытый стол и за его счет вытащить покойного из гроба.

Взяли его двое, будем пить за упаковку его души. Быстрее затащили в лифт стоймя — так втроем и сыпьте, и пусть его земля будет с пухом и с поехали вниз. Перед выносом из подъезда, во прахом. Торжественный положили обратно в гроб.

На поминках отличались и остальные выступавшие. Встают с бокалами и рюмками На Арменикендском базаре. Другой тоже путается от волнения и - Вай, это хийяр, а как на варунк похож! Хотел сказать — «Пусть земля будет пухом». Старый вор хвастается соседям во время игры в нарды: Однажды умер наш сосед Иван Павлович, - Мой внук, между прочим, все время в который в молодости играл за сборную армии гумбат на гауптвахте — прим.

Так, во всяком сидел. Весь в меня пошел. Мужчиной будет, случае, все во дворе говорили. Роста он был отвечаю! Когда ты под стол пешком ходил, я на арбузной корке Байкал переплывал. На банкете в честь руководителя Азнефти Гасан-муаллим торжественно выдал: Виталик из семьи бакинских беженцев. Но вот Мой друг Андрей берет на руки 4-летнюю документы получили, полетели в дочку-красавицу. Целует Анечку и благословенную Калифорнию. Прямиком в подбрасывает к потолку: Лос-Анджелес.

Забыл слово "чеснок" Пожилой учитель Гасан-муаллим считался большим оригиналом. Он преподавал в В Арменикенде обожали понты.

По- - У тебя тачка быстрая? Когда не мог девушка у местного парня. Это в мой импотенцию наследство старый и слегка побитый не входит. Все в классе хохочут. Учитель хотел сказать — компетенцию. Мол, оставьте меня в покое и Вранье соседа стало раздражать Вачика: не задавайте глупых вопросов.

Парень влюбился в девушку из соседнего Видимо, ребенок на них не мочился. Постоянно крутится, крутится возле ее - Я этому мальчику, клянусь тещей, на 23 дома, ходит туда-сюда, а подойти не решается.

И покажу, как им надо Старушка с первого этажа, хорошо пользоваться, если отец его не учит. Наконец, говорит со вздохом: "Базар-вокзал" - так было написано на - Сурик, матах ласковое выражение — прим. Ты столько здесь движение на Сабунчинский вокзал. Как правило, так делал - давно бы женился уже. Трехлетний Алиша развлекался во дворе очень своеобразно.

Он, на редкость Рантик отсидел срок. На волю вышел, но не непосредственный ребенок, выходил из дома поумнел. По каждому пустяковому случаю он на деревянную веранду, спускал штанишки лезет на рожон: и… мочился на сидящих под верандой - Ара, Яша, пику нож — прим. При я его, маханей клянусь, сейчас зарежу. Потом И так на виду у всего двора. Рамиз, имей совесть, скажи своему сыну, чтобы писил в горшок, а не нам на голову. На углу Свердлова и Сурена Осипяна в - Ладно-да, маленький ребенок… Пусть полуподвальном помещении располагался писиет, - миролюбиво успокаивали другие, участковый пункт милиции.

Милиционер добродушно посмеиваясь. Один старик голову кипяток из чайника выльет… Рамиз, даже рукоприкладством занимался. Участковый жаловался сыну буйного деда:. А водку делают из нефти, бьет меня своей палкой.

Старый человек уже, а прямо на промыслах в Сураханах. Думаете, вы как себя ведет… Я в форме, при исполнении… настоящий коньяк пьете? В него димедрол а он меня своей палкой при всех бьет.

Я же его добавляют. Пить будут меньше, а пьянеть — не трогаю. А в кутабах — уберите детей! Что за фуфло вы берете на Кубинке?! Джинсы, Дед Моня давно спятил - жалуйся, не хоть и фирменные, но заражены сифилисом. А жалуйся Старый партиец считал, что вся еще там в заднем шве — пакетик, а там вши. Они угощают несчастного участкового Халилова. А еще под видом иностранцев - Венера, джана, твоя сестра Грета ждет по Баку ходят бывшие зэки.

Они ребенка. Но не знаем еще, кого ждет — разбрасывают по детским песочницам бинты с мальчика или девочку. Поэтому не могу тебе туберкулезной мокротой. Мстят за свои сказать, тетей ты станешь или дядей.

Хотя кто их просил закон нарушать, на кривую жизненную дорожку - Ара, Яша, Котика знаешь, из первого сворачивать, кто? Котик вчера закрыл свой «жигуль», а Жорику надо на Би-би-си программы ключи оставил внутри. Так пехом пришлось до вести. Если не встретишь, У моего приятеля Жорика язык был без то ничего не говори ему. Рот его не закрывался ни на минуту. Бабушка приготовила ткемали. Дала Я отвечаю, - веселился Жорик. У того глаза на лоб полезли не берите эту колбасу! В нее туалетную бумагу — слишком острая приправа получилась.

Внутри горит? Учитель прокомментировал: почувствовал А эта… зараза… молча… - Если бы во время войны все бросали переварилась. Дети играют, а мамаши их зовут: - Это почему, Эдуард Аванесович? Глаза навыкате, нос - Артурик, Сержик, домой, долма давно крючковатый на все лицо, усики над верхней готова.

Уже два раза подогревала. Собрал пацанов, байки травит, придет, твою кашу съест, а тебя в мешок делится впечатлениями. И каблук починит, и Повел в ресторан.

Заказ сделали. Сидим, набойку заменит. Молотки, банки с клеем и говорим — греемся. Она спрашивает, кто я по сапожные ножи достались ему по наследству нации. Армянин, говорю. А приехал откуда? Как и сама Из Баку, говорю, там и родился. Какой же ты металлическая будка, над входом которой армянин, если в Баку родился и живешь. Ты — висела деревянная вывеска — «Сапожный азербайджанец. Але, отвечаю, красавица, ты мастерской». У вас все кавказцы Стены крохотной сапожной украшали «грузины». А тот, кто в гараже родился, тот вырезки из журналов и книг — портреты автомобиль?

Наполеона, Суворова, Вардана Мамиконяна, товарища Сталина, маршала Баграмяна и В й школе начальную военную прочих исторических личностей. Когда к нему подготовку вел Эдуард Аванесович, который заглядывали друзья-пенсионеры, которым выдавал настоящие перлы.

Если во сне Особенно любил поговорить про заграничные выносишь горшок — сор из избы выносишь, походы Суворова: весь Арменикенд про тебя говорить будет, - Если бы у него мать не была армянкой, сплетничать. А если горшок спрятать в русская армия до сих пор бы Альпы туалете, а еще лучше под кроватью, то свои переходила. Только наш человек мог такую семейные тайны от всех упрячешь. Зинаида стоит удивленная. Переваривает полученную информацию. Тетя Амаля сидела на углу 5-й Завокзальной - Тетя Фая, а я в одной книжке читала, что и торговала семечками.

В районе ее никто не горшок еще ночной вазой называют, - любил. Нрав у нее был ворчливый, и к торговле встревает в женский разговор Каринка, таких женщин нельзя было допускать. Она девочка начитанная и любопытная. Ваза стаканчик потратил… Что, мне одолжений существует для цветов, деточка моя, а не для сделал? А ты вообще мимо меня больше не говна… ходи, если мой семечка не покупаешь.

Другой дорога ходи! Акиф-муаллим в русской школе преподавал азербайджанский язык. Мальчишки его сильно Участковый Абдуллаев любил проводить с доставали. Особенно из 7а класса. И он пацанами профилактические беседы.

Повторял каждый раз повторял свою коронную фразу: одно и то же: - Везде дети как дети, в этот класс - Ала, парадный долго без дела не стойте, специально весь арменикендский шантрапа только минут можно. А дилинный сували. Узнаю — 15 суток посажу, мама-папа не помогут. Простой Гарик Аршакович вел в й школе сигарет тоже не курите. По-русски он говорил плохо. Чтобы ученики лучше уяснили материал, он прибегал - Я тебя умоляю, она в вещие сны не верит!

Горшок притяжение земли. Маленький, юркий, он не просто так снится. Если он пустой — это взобрался на учительский стол,.

Арменикенд - Видите, дети, я упадал. Значит чито? Значит, чито притяжений земли есть! А если и его обитатели бы я не упадал, то притяжений земли в этот класс нету. Трудовик Павел Игнатович читает - Спрашиваешь! Конечно, знаю. У подножия классный журнал и ухмыляется: Арменикенда. Нет, чтобы нормальные людские имена детям Именно нефти был обязан Баку своим давать… Лучше бы эти Гамлеты и Сократы появлением на карте мира.

На разведанных табуретки могли чинить… месторождениях как грибы после дождя появлялись нефтяные колодцы, откуда «черное г. Потом стали бурить скважины. В XIX веке царское правительство стало сдавать в аренду участки нефтяных промыслов на Апшероне частным лицам - иностранным компаниям и предприимчивым богатым аборигенам, которые нанимали себе русских инженеров. Дело пошло. На лодках по Каспию отправляли «кровь земли» через Астрахань в Россию.

К концу столетия Баку обеспечивал около половины мировой добычи «черного золота». Город богател. Город рос.

Водопровод тоже отсутствовал - — тысяч. После революции здесь кое-где вырыли колодцы, откуда черпали проживало четверть миллиона, а перед войной ведрами питьевую воду сомнительного - уже тысяч человек разных качества.

Где будут проходить новые трамвайные маршруты в Краснодаре

И все же за дело взялись, и вскоре национальностей и вероисповеданий. Периферийным городским слободкам Эшелоны с нефтью уходили по стране, но что- названия давали экзотические — Чемберекенд, то оставалось на месте для переработки. Нагорная, Кишлы, Завокзальная, Молоканка… Появился целый район, который так и Новичка окрестили на местном наречии назывался — Черный город: в его панораме, Арменикендом — армянской деревней как нетрудно догадаться, доминировали поселком … При царе именовался «Новым мрачные корпуса и дымящиеся трубы заводов.

Но в столицы Азербайджана - химические, народе этот колоритный район всегда машиностроительные, трубопрокатные, оставался Арменикендом. А в А люди нуждались в жилье Арменикенде проложили широкие улицы. Еще задолго до революции городская Удивляло другое: поселок, предназначенный в управа приняла решение построить на основном для рабочих, располагался вдали… северной окраине Баку поселок для рабочей от промыслов и заводов.

Большая Вчерашнее предместье, нагромождение редкость: чиновники позаботились о своем убогих и грязных трущоб, стало активно народе. Выбрали место. Однако там, на застраиваться, приближаясь к центру города. В самом центре кухней спустя годы подобное архитектурное поселка разбили парк им. Джапаридзе, новшество назовут по-заграничному открыли гостиницу «Мугань», потом еще один «студией». Газовая плита, рукомойник, парк Просторное трехстворчатое окно до принципу средневековых замков - домами- самого потолка.

На подоконнике — горшки с квадратами с дворами посередине и с высоко обязательной геранью и фикусами, а также поднятыми узкими зарешеченными окнами банки с вареньем и соленьями. У каждого дома, возведенного Квартира «с удобствами». Из кухни- в стиле конструктивизма, имелись огромные прихожей подходим к совмещенному санузлу. Вся квартира спроектирована Новостройки соседствовали с «шанхаями». Из кухни Очереди шли медленно, люди не хотели долго попадаешь сквозь распахнутые двери в ждать — самовольно захватывали землю и гостиную без окон, которую бакинцы именуют сооружали из подручного материала «столовой» хотя принимают там только гостей, одноэтажные плоскокрышие строения.

Хозяин, Арменикенде х годов минувшего обычно показывая на потертый, видавший столетия.

Скажем, на улице, названной в честь виды ковер, подчеркивал: «Ручной работы, от большевика-латыша Яна Фабрициуса. На спинке дивана небольшая Открываем деревянные двустворчатые двери полочка с расставленными по росту со стеклянными окошками и оказываемся в мраморными слониками.

Фигурки как бы дарят ощущение 9-летний внук целыми днями пропадает во покоя и достатка в доме. Но к м годам на дворе и как бы находится под надзором месте «антикварных» диванов появляются бабушки. Зрение у бабо неважное, но слух отменный.

Она знает все дворовые сплетни — изящные тахты, которые не имели ни спинок, кто к кому пришел, кто с кем гуляет, кто что ни полочек со слониками. В зажиточных домах Вечером старушка поднимается по на полках красуется сервиз «Мадонна» скрипучей деревянной лестнице к себе на производства ГДР — предмет гордости хозяев и второй этаж, чтобы поужинать и зависти соседей.

Как правило, сервиз служит пообщаться с домочадцами. Но ровно в Давайте копошатся крысы, к железным воротам и познакомимся с обитателями нашего славного закрывает их на засов, как средневековую Арменикенда и заглянем в его дворы… цитадель. С чувством исполненного долга комендант двора возвращается домой. Уже 3 сверху, с веранды, устало провозглашает: … Вот «Арменчикина бабо», комендант «Можете спать.

Я ворота закрыла». Должность иронично-условная и чисто бакинская. Ее имени мало кто знает. И уже не … Вот дворовые женщины. От безделья вспомнить, кто ей присвоил такое почетное они любят заниматься необычным делом - звание Опрятная седовласая старушка с придирчиво разглядывать развешенное белье крючковатым носом и вечно перевязанной на балконах соседок и обсуждать увиденное. Она всегда Не дай Бог, если на веревках белье висит «не дремлет под тутовым деревом, в тенечке.

Белое надо с белым, цветное — с Время от времени просыпается и, цветным, трусы с трусами, рубашки с приподнимаясь с табурета, открывает один рубашками и т. Отступила от правил - глаз: подвергаешься всеобщему женскому - Арменчик, матах, ты покушал? К тебе. Без криминальных сводок тут Женщины помоложе обожают наряжаться. Даже за хлебом в ларек, буквально через - И кто победил? На нардистов никакого внимания. Каждая из них считает себя неотразимой.

Палатку бы разбили, - какой-нибудь охламон и не укажет на ее поддерживает разговор мужчина в кепке- постоянное место в доме и этой жизни в аэродром. Она все решает. Крутит- вертит им, как необразованным дураком. Она …Вот компания мужчин за железным же в горисполкоме работает. А он кто — столом в дворовой беседке. Это зона простой таксист, - толстяк вздыхает. Сегодня собрались Кямрана с 6-й Свердловской знаете? На нардисты. Табуретки принесли свои. За поминках все выпивают-закусывают, и нардами послали кого-то из детей.

Сидят, грузины, и армяне, и русские… А у наших покуривают. Послушаем, о чем они говорят. И кто такие порядки - Слышали, в «Военном дворе» на придумал! Ала, даже умереть нормально не проспекте Ленина вчера драка была? Один дают… горский еврей с лезгином из-за девушки - Ильхам, умирать будешь, скажи-да, чтобы целую поножовщину устроил, - лысый тебя как православного хоронили, - хихикает.

Три раза в неделю — по вторникам, четвергам - Нет, правда, не могут мусульмане по- и субботам — ветеран теневой экономики людски проводить человека в последний путь, принимал у себя очередную красотку, которая чесслово, - не сдается Ильхам.

Ах, какие были гостьи! Там все Соседи завидовали, сплетничали, говорят: наш усопший умер, в земле лежит, но допытывались до истины. Молодые парни жизнь продолжается… Хорошие слова за провожали девушек взглядами, полными столом об усопшем говорят. Может, в жизни восхищения и недоумения.

Соседи, которые видят и знают все, быстро прояснили … Вот важно восседает в кресле-качалке ситуацию. По старым каналам сорочке и галстуке Лезгин Сельдар так его он знакомился с прелестницами, которым называют во дворе.

Широкая грудь, властно обещал горы золотые, а именно: прописать в сдвинутые брови и при этом плешивая голова, своей просторной квартире бывшую жену и хитрые глазки, которые не может оторвать от двух сыновей Лезгин Сельдар отправил в своего отращенного ногтя мизинца, которым Дербент, купив там дом и все имущество обычно ковыряет в зубах после обеда. Те верили блефу. А еще над простодушными и самым богатым в округе. За его продукцией бесхитростными лезгинами посмеивались… приезжали аж из Сибири!

Но 8 обысков в квартире, конфискация нажитого за всю … Вот женщины неподалеку сидят на жизнь и взятки правоохранительному лавочке, обсуждают свои проблемы. Берешь ткемали, — прим. А армяне кто? Я ему говорю, Шаген, нархоз всегда был - Самые умные в мире! У нас на горе дорогим институтом, завмагов готовит, Арарат Ной высадился.

Слышал про это? Не на главных экономистов готовит, туда без денег Кавказе, не на Эвересте, а на Арарате. И кто, не поступишь, надо тапшануть дать взятку — получается, первые люди на Земле? Он мне говорит, матах, не - Кто?

Даже непонятливый Ромик. Ромику, видно, по кайфу слышать такие Наверное, в Краснодар к брату отправлю его. Он хлопает длинными черными У нас в роду все стоматологи были. Там на ресницами и блаженно улыбается. Кому приемных экзаменах тоже взятки берут — у неприятно ощущать сопричастность к чему-то кавказцев научились, но не такие, как в великому?! Хоть на мгновенье возвыситься над Баку… У нас совсем совесть эти приемные этой серой жизнью, где в тесной «двушке» комиссии потеряли!

И в последнее время Самвел политинформатор Самвел произносит с все чаще стал его навещать. Мать ворчит: «Все пафосом, кого-то явно копируя. Самвел не обращает написал. А почему? Во дворе его дашнаком кличут - Почему? После каждой поездки в - А потому что такого языка тогда вообще Ереван, он устраивает политинформацию, не было! А театр оперный зачем не назвали. Они же бабки «Агдам» с потаскухами с «Дунькиной фабрики» дали, построили его. А затем, что они армяне привык пить… были. И назвали театр именем Ахундова, Одна проклинает другую растопыренной который ни к балету, ни к опере вообще пятерней, та в ответ еще энергичней никакого отношения не имел.

Зрители на балконах, грызя семечки и сплевывая вниз, вяло … Вот одна женщина ругается с другой. Что-то не поделили соседки, … Вот Матвей Игнатович, гроза теперь выясняют отношения. Обе с Арменикенда, человек, который следит в растрепанными волосами, размахивая квартале за порядком. Набирает из руками, кричат друг на друга. У одной сознательных мужчин добровольную народную визгливый, у другой - неожиданно густой дружину. По субботам они надевают на руку голос курильщицы со стажем. Одним на глаза.

У Матвея Игнатовича старорежимная и - Говно ты кушала, что так на моего мужа неожиданная для южных краев фамилия — говоришь! Ты на своего мужа посмотри! Ни Сперанский. Узколицый, аккуратно одной юбки не пропускает, а тебе басни Моллы постриженные усы, острый подбородок, Насреддина рассказывает: вах, как я много которому не хватает бородки клинышком, и работаю, вах, опять на работе допоздна ввалившиеся щеки — вот, пожалуй, что у него задержался, план перевыполнял.

Стахановец, осталось от предка-аристократа, ударник коммунистического труда… заброшенного когда-то судьбой из холодного и - А это не твое дело! Нормальный мужчина чинного Санкт-Петербурга на жаркую и должен на женщин смотреть. Пусть смотрит! Но любит мой только меня! А твой кроме Майор танковых войск в отставке «Жигулевского» пива и футбола ничего не Сперанский не любит местную милицию, любит. Он многое в Баку не - Твое какое дело, что мой муж любит, а что может принять и понять, хотя прожил здесь не любит!

Он не только пиво любит. Хороший почти всю свою жизнь. О переезде в коньяк тоже любит. А твой только дешевый Ленинград в семье заходит разговор каждый. Я не миллионерша, питерский климат ей противопоказан. У многих русских в Баку извечная тоска по - Фира, я тебе так скажу: дети не виноват.

Кто-то уезжает, кто-то остается… - Да, да, наш Яник тут совсем не виноват. Да и чего тут не жить — страна-то все равно - Завтра пойду райисполком, жалоба одна. Местные, хоть и шумный народец, без напишу. Пусть детям футбольный поле делают. Всегда помогут, сделают. Они только взятки брать умеют. О если что случится. Да и за русскими стоит народе трудовом совсем не думают. Эта мысль как-то - Ничего, райисполком жалобу не возьмут, я успокаивает Матвея Игнатовича и тысячи подобных ему бакинцев.

Москва напишу, Брежневу. Они говорят на вернутся с работы и увидят свое окно! Яник, понятном им одним языке. Армянки — по- кому сказала, марш домой! Говорят Мальчишки благоразумно завершают матч громко, чтобы все их слышали. По-русски они и расходятся по домам. От греха подальше. Но очень смешно у них получается. Вообще-то его зовут Павлик, традициям, по-русски понимают, но но предпочитает, чтобы звали по кличке. Он объясняются на нем только в редких случаях, слывет местным законодателем мод.

Павлик с иноверцами. Рискует, но Сейчас бабушки обсуждают разбитое минимально: от любого мента откупиться не мальчишками футбольным мячом стекло. А рискует, потому что мечтает - Вай, мама-джан, бедный дети! Такой разбогатеть и жениться на первой красавице маленький двор, так тесно, как в мой Баку. Вот такая у него сокровенная мечта. Но шушабанде застекленный балкон или лоджия с девушками Павлику фатально не везет. Это — прим. А перед симпотной Потом среднюю, Тамару, отдали тоже за девчонкой сразу пасует.

Начинает говорить хорошего парня. И тоже с солидным что-то нечленораздельное. Желая показать приданным. А вот третья, Анжела… Ну никак не получается… себя раскованным весельчаком, Павлик Работяга дядя Акоп, каких мало, всю жизнь рассказывает один анекдот за другим, надеясь тянет семью, все в дом, все в дом. Как правило, девушка начальник отдела снабжения», - любя называет с удивлением смотрит на модника, все его тетя Мара.

На своем грузовике он возит понимает про него и при первой же опасный груз — баллоны со сжиженным газом. Платят по высшему разряду. А кто еще пойдет Ну а половозрелым пацанам с улицы, на такую опасную работу?!

Это же тебе не проявлявшим интерес к взрослым темам, кино «Плата за страх» с Ив Монтаном. Здесь Джон-Павлик навешивает лапшу на уши. По кусочкам - Короче, чувиха еще та! Сначала ломалась, водителя-аса Акопа Осипова собирать я не такая, я жду трамвая, мне домой пора… придется. Но после шампусика не устояла. Короче, я ее и Его Анжела, если сказать откровенно, так, и этак… А потом она так раскочегарилась, девушка на любителя. Большого любителя. А она все более удачливые старшие сестры.

Крупный нос лезет ко мне и лезет… доминировал на лице, ноги слегка кривые. Да ладно внешность — характер у Анжелы … Вот дядя Акоп, положительный во всех прескверный. Два раза выдавал ее замуж дядя отношениях, но несчастный мужчина.

У него Акоп, и оба раза дочь с позором возвращалась три дочки. Двух пристроил, а с третьей — ну в родной дом под осуждающе-сочувственные просто беда! Дядя Акоп с тетей Марой взоры соседей.

Он зарабатывает, а она ворот, вздыхает и ждет, когда привезут находит из-под земли дефицитный товар. Сначала Аиду замуж выдали за хорошего дочкино приданное. Словно бракованную вещь парня — собрали ей все, как полагается: обратно возвращают в магазин. Стыдно, как посуду, постельные принадлежности, белье, стыдно, никому бы Акоп такого позора не мебель купили румынскую, модную «стенку».

Но зовут его незамысловато - проспекте Ленина, рядом с Арменикендским Мамед Мамедов, которого за глаза называют рынком. Тетя Варя как бы официально торгует Энгельсом. Во дворе он слывет самым семечками.

Но из-под полы у нее можно влиятельным и зажиточным. Все знают приобрести импортный товар. Пивная будка возле детям, сигареты — взрослым. Одна пластина — Арменикендского базара, которой он сейчас 50 копеек, по цене почти 10 маленьких заведует, — явно не для таких мужчин деревянных стаканчиков семечек. Оказался он там не по своей Жевательная резинка в красивой праздничной воле. Мамедов возглавлял в Шамхорском упаковке. Вкусно пахнет ягодами.

Дела вел умело, плановые Никто не догадывается, что эта пожилая показатели радовали, с кем надо из районного женщина с больными варикозными ногами начальства делился исправно.

Мамедова в двигает прогресс. Она пытается отучить районе ценили и ставили в пример остальным. У тети Вари райкома товарищ Дадашев наградил настоящий американский бабл-гум Риглейс! А без в город, засиделся он в своем колхозе.

Такие тети Вари пацаны будут жевать что попало, бесценные кадры нужны не только всякую кустарщину — кто непонятную Шамхорскому району.

Бес попутал а более осторожные - из сока инжира… человека, головокружение от успехов…В своем Тетя Варя, сама того не подозревая, кабинете Мамедов сидел за столом под портретами вождей — Маркса и Ленина. Со внедряет элементы цивилизованности в нашу временем, разбогатев и ощутив свое величие, не слишком богатую жизнь. Сами понимаете, это была крупная политическая … Вот сидит у раскрытого окна и пьет ошибка товарища Мамедова.

Коммунисты душистый чай с айвовым вареньем исключили зазнавшегося из своих рядов. Но Мамедова пожалели. Говорят, вовремя взятку дал кому Одноглазый Эдо торговал в пивных надо. Глаз он потерял еще в детстве: один - Ты что, совсем с ума сошел?! С тех пор у Эдо все пошло шыворот- возомнил?! Ты вообще кто такой, решил, что Энгельсом стал?! Так он переехал в столицу отваренный и посыпанный солью, он брал раз республики, в Арменикенд, и оказался в в неделю у двоюродной сестры жены его павильоне «Пиво-воды».

Квартиру раздобыл родного дяди Карлена - тети Мани. У нее хоть и в старом доме, но в хорошем месте — были свои каналы контрабандной поставки из рядом с больницей Семашко, на пересечении Ирана качественного нута, который не 4-й Нагорной и Самеда Вургуна. Получив готовый продукт, Эдо дома расфасовывал его в длинные г.

Сам Эдо к хмельному напитку относился равнодушно. Но вот дело свое любил. Он был убежден, что нет к пиву закуски лучше, чем горох от тети Мани. Это в России к пиву подавали воблу или еще какую вяленую рыбешку. В Прибалтике, говорят, к пиву сыр подают и сухарики. А вот до соленого нута там еще не доросли. Самый аппетитный из. Аппетитный еще и сытный, невзирая народ, завидев торговца на пороге.

Сделай нам три кулька для звуками и запахами, он полюбился бакинцам. Потом видно будет. В пивных одноглазого жалели, разрешали Эдо обходил столики, легко и торговать. Да и как парню откажешь, если он, непринужденно обслуживая клиентов.

Такие байки хозяину пивной. Потом пристраивался к травил Эдо! А если взять жаждала общения с Эдо — виртуозом экономический аспект, то продажа пива в тех разговорного жанра.

Все объяснялось просто: навыками. Свои истории рассказывал с соленый горох вызывал жажду. На учетом местного колорита. Перед ним ставили сопутствующие запахи владельцы пивных полную кружку пенящегося «Жигулевского», и благоразумно закрывали глаза и ноздри: Эдо начинал… с комплимента.

Там собирались добавлял: все арменикендские ценители браги. Над - Это потому, что разбавить водой еще не дверью в пивную висела вывеска в духе успела. Пиросмани: знойный мужчина с волосатыми В зале поднимался хохот.

И я стал искать их. На этом месте читатель, наверно, улыбнется; зачем же искать обыкновенные слова — они же рядом! Да, обыкновенные слова — повсюду, они с нами, но и из них нужно выбирать наиболее точные и затем так соединять, чтобы из обыкновенных слов родилось нечто необыкновенное — мысль!

Гитлеровская армия разрушила в Советском Союзе 65 тысяч километров железнодорожных путей. Записывая эти цифры, я сразу и не понял — много это или мало? Ведь мы привыкли в нашей просторной стране считать на миллионы! А тут каких-то 65 тысяч — подумаешь!.. Но когда я заглянул в блокнот и прочел, что в старой России всего [1] было 58 тысяч километров железных дорог, тогда цифра шестьдесят пять тысяч и все последующие стали звенеть в моей голове, как колокола.

Дальше я едва поспевал записывать: «Чтобы настелить шестьдесят пять тысяч километров железнодорожных путей, сталепрокатчикам нужно накатать тысяч километров рельсов». Много ли это? Теперь, после того как 12 апреля года ракета с Юрием Гагариным вышла на космическую орбиту и скорость была освобождена от ига пространства, тысяч километров, составляющие три окружности по экватору, перестали быть удивительным расстоянием.

Да, это так! Но сразу после войны, после огромнейших разрушений производство рельсов длиной в три окружности экватора было делом по меньшей мере удивительным!

Следует еще добавить, что немцы кроме путей разрушили я заглядываю в блокнот «13 тысяч железнодорожных мостов, станций…». Кто не знает, что скрипки делаются из дерева? Гварнери тоже делал их из дерева.

Все правильно. Но где найти такие слова, от которых читатель горел бы так, как я горю? Я не мог взять в толк, почему журналисты, которым «Огонек» предлагал эту тему, отказывались от нее?! Конечно, с первого взгляда тема о восстановлении железных дорог не выглядела «синей птицей». Но все же любознательность должна была увлечь, а там… Дороги восстанавливались на юге, севере, на западе и в средней полосе России….

Я решил поехать на магистраль, которую путейцы называют «Главным ходом». На этой магистрали — машиностроение, сталь, уголь, нефть, хлеб. До войны дорога была лучшей в стране. Я взял билет до города, где была расквартирована одна из сильнейших частей, которой командовал генерал-лейтенант Илья Семенович Картенев.

Лежа на жестком диване в купейном вагоне, я пытался представить себе Главный ход. Мне виделись корпуса харьковских машиностроительных заводов; кипящая в мартенах сталь, высокие блюминги, вишневые болванки горячего металла; горы черно-лакового угля; пирамиды терриконов и цистерны с кавказской нефтью. Порой виделось шумное море, синее небо над ним и высокие, как вечные снега, белые облака. В окно глядеть не хотелось — сыпал серый, мокрый снег и дул ветер-продуванец….

В Донбассе я увидел чудеса: восстановители дорог вели работы на путях с непрекращающимся движением, то есть, как говорили они, «работали под колесами», «строили в окнах», применяли при этом «подвесную опалубку». Особенно изобретательными оказались мостовики: они ставили тяжелые металлические фермы мостов на старые, разбитые немцами быки. Конечно, не сразу, а предварительно ремонтировали их по тому же способу, как пораженные кариесом зубы, — сверлили дырки и «пломбировали», то есть заливали бетонным молоком.

Я написал очерк. Он был хорошо оценен на редакционной летучке — словом, пробу сдал. Но не был доволен. Более того, встревожился — в очерке на первый план выскочили эпитеты превосходной степени и щедро расселились восклицательные знаки. А надо было бы побольше двоеточий и точек с запятой, которые располагают автора к размышлениям.

Я понял, что материал не пережит. А может быть, я не очень был удивлен тем, что видел? Нет, наверно! Тревога, что елозила в моем сердце, родилась чуть раньше, чем я сел писать очерк, и родилась там же, в Донбассе. В воскресенье, перед отъездом из города, я пошел на местный базар. Я люблю ходить на базары — столько можно там увидеть и узнать! Базар был на редкость бедный. К тому же стояла сля-котня, в низких местах разлилась густая, посверкивавшая мрачным лаком грязь.

Обходя ряды, я и без расспросов видел, до чего же сильно немцы обчистили Донбасс. На подстилках лежали старые замки, навески, связки ключей, позеленевшие голенища, хожалый слесарный инструментишко, какие-то пузырьки, медные водопроводные краны с сильно расхоженной резьбой и еще способная утомить при своем перечислении разная разность, а проще говоря, рвань, без которой и можно, а при таком бедствии, кажется, трудно обойтись человеку.

Еще более жалкая картина была в продовольственном ряду: картуз мелкой картошки стоил сорок рублей. А к мясу и не подступиться! Да и было-то его совсем ничего. Но базар шумел-гудел: базар для людей и биржа новостей, утеха для души и счастье случайных встреч либо неожиданных находок.

Тут ходили хватившие жидкого огонька инвалиды на костылях, люди, ищущие возможности закрыть нужду какой-либо покупкой, ротозеи, не имеющие возможности убить время в другом месте, были и жулики.

На бойком месте, на невысокой тележке на колесах от какого-то сельскохозяйственного инвентаря, сидел, выставив обрубки ног, замотанные в тряпье, мужчина лет сорока, с рыжим чубом и бойкими усиками. Со стороны города в толчею вошли двое слепцов — мужчина и женщина.

Ему за сорок, а женщине на вид побольше. Мужчина слегка подволакивал правую ногу. На нем были кирзовые сапоги, на ногах женщины раскисшие американские те, что Америка поставляла нам по ленд-лизу коричневые ботинки. Ботинки были большие. Натянуты они были на толстые грубой вязки носки из темной шерсти. Глаза у мужчины были стянуты жмуркой слепоты. Они смахивали на пуговичные петли. Голова чуть запрокинута, словно бы он тужился увидеть солнце.

А глаза женщины разверсты и пусты, кроме красной пленки и медленно рождающихся и тут же скатывающихся слез, в них ничего не было. Не все выдерживали вида ее глаз, а кто и выдерживал, клал в ушанку, которую держал у груди мужчина, подаяние и быстро, как от огня, отходил.

Слепцы пели. Пели о том, что вот уже четыре года прошло с тех пор, как они не видят «света белого, неба ясного, солнца красного…». Что когда-то и они были, как все, но пришел на Русь Гитлер-людоед…. Мрачный шел я с городского базара. Настроение не улучшилось и в Харькове, куда я приехал для беседы с генералом Картеневым. Илья Семенович — потомственный железнодорожник. Несмотря на отросший генеральский животик, был подвижен и оживлен. Рассказывал с юношеским увлечением. В молодости он славился ловкостью и недюжинной силой, вгонял костыль в шпалу одним ударом кувалды.

В те времена среди русских мастеров-путейцев это считалось истинным артистизмом. Теперь костыли в шпалы не загонялись — рельсы крепились шурупами. Они завертывались с помощью специального станка, сконструированного тут же, в корпусе железнодорожных войск, ефрейтором Ермаковым. Харьков жил суетной жизнью. В магазинах, там, где «отоваривались», — пусто, а в коммерческих больше глазели, чем покупали.

На рынке — как в цирке, и товаров много, начиная с жареного мяса, самодельных колбас, меда, сметаны, птицы и кончая укропом-шибаньцом, который особенно аппетитно бил в ноздри из бочонков с солеными огурцами. Были и здесь калики перехожие, и спекулянты-ловкачи, и ротозеи, и быстрые, как огонь; беспризорные. Обедал я в одном из небоскребов — там размещались штаб генерала Картенева и столовая для вольнонаемного состава. В меню — черные щи из мороженой капусты и на второе та же капуста в тушеном виде.

Пришла пора возвращаться в Москву. В купе ко мне подсел вояка безногий. Ногу потерял, как он сам объяснил, «на самом издохе войны, под Дрездином». Разбитые вокзалы, пустые, заросшие будыльем поля.

Поля Курщины и Орловщины — исконные русские земли, где Игоревы полки сдерживали половцев… Одиноко среди посеченных снарядами деревьев тулились под старыми шапчонками крыш богом сохраненные от огня войны домишки, раздетые сараюшки, и склады колхозные. Грязища кисла у скотных дворов. А в мирные годы тут мешками выносили к поезду желтую, с подзолотцей, пахучую, звонкую антоновку, гладких белых кур, топленое, с припеченным в вольном духу кружочком пенки, молоко… После войны по выщербленному бомбой, а может быть, и тяжелым снарядом перрону носились с грохотом тележки на роликах — инвалиды войны, безногие.

Кое-кто из них протягивал шапчонки. Она убивает человека и уничтожает бесценные труды его ума и рук. Сложно и трудно жилось тогда в нашей стране: гитлеровцы смели с лика русской земли семьдесят тысяч сел и деревень, на полях сражений пали миллионы здоровых мужчин; из трех тысяч городов гитлеровцы разрушили свыше тысячи семисот и тридцать тысяч промышленных предприятий!

Полуголодные, оборванные, в землянках и теплушках жили многие люди. Трудно жили, — не жизнь, а слезы! Словом — жили! Я не сомневался в том, что скоро все будет: новые вокзалы, мосты, депо, заводы и рельсы в три окружности по экватору.

И поля будут распаханы, и окопы сровняются с землей, и леса новые вырастут, и дома встанут, и блины будут, и сметана, и крашёнки, и холодец, и то, «шо треба пид соленый огурец». А как «восстановить» павших? Как отремонтировать калек? Как поставить на ноги безногих? В «Огоньке» было несколько ведущих корреспондентов. Они писали на генеральные темы, ездили по стране, летали за границу — после войны мосты строились не только между берегами рек, но и между странами, нациями и даже континентами.

Когда в Сан-Франциско собирались представители стран-победительниц для создания Организации Объединенных Наций, с министром иностранных дел летал и корреспондент «Огонька». Это было началом зарождения эры различных конференций, симпозиумов, ассамблей, конгрессов, фестивалей, пышных по-королевски визитов, дипломатических охот на оленей в горах, теплых купаний в ласковых морях.

В крупнейших столицах мира, на островах Атлантики, в Карибском и Средиземном морях, в бывших дворцах королей и императоров, в утопающих в буйной зелени виллах экзотических уголков земного шара сверкали вспышки корреспондентских «блицев». Со снимков многополосных газет и иллюстрированных журналов улыбались публике седые джентльмены. После истребления миллионов молодых цветущих мужчин эти джентльмены публично предавали анафеме фашизм и тайно содействовали развитию новых фашистских эмбрионов.

Я ездил по стране. Писал о возрождении разрушенных войной городов, об учителях, о китобоях, о железных дорогах… Словом, быстрее, чем думал, стал привыкать к своему новому социальному положению и все реже и реже при встрече с военными вскидывал руку к козырьку. А в первые после демобилизации дни служил ходячим доказательством популярной теории Павлова об условных рефлексах. Накануне нового, года мне предложили съездить в Севастополь: редакции до смерти захотелось среди других корреспонденций о выборах в Верховный Совет СССР иметь «зарисовку» из Севастополя.

Я с большой радостью согласился. Да и кто на моем месте отказался бы снова повидать фронтовых друзей, с которыми несколько лет делил печали и радости. Я-то после поражения фашистской Германии демобилизовался с первой же очередью, как «запасник», а они — кадровые — остались служить, как говорят на флоте, «до деревянного бушлата».

И уж очень хотелось хоть одним глазом глянуть на город, на море, на корабли…. В поезде, в котором ехало немало моряков, я узнал, что в личном составе флота большие изменения — убыли не только демобилизованные, но и некоторые кадровые военнослужащие: одни уехали учиться в академии, либо на курсы, или в военные училища, другие в порядке обычного перемещения кадров на другие флоты для дальнейшего прохождения службы: на Тихоокеанский, Балтийский или Северный.

А некоторых забрали в Главморштаб либо в центральные управления. Обновился и состав нашей редакции «Красный Черноморец». Из «старичков» осталось не более пяти человек. Я ехал без предупреждения и не знал, кого застану в Севастополе.

Мне хотелось встретиться с Александром Соколенко, нашим редакционным фотокорреспондентом. Во время войны мы с ним плавали по Черному морю и колесили по кавказской и крымской землям; не одну ночь провели под одной шинелью — я писал о героях, а он снимал. Так было во время штурма Новороссийска в сентябре года, и студеной морской осенью на Тамани, и нежно-зеленой весной года, при освобождении Крыма и главной базы Черноморского флота — Севастополя.

Продолжали служить в редакции старшина 1-й статьи Афанасий Красовский и капитан-лейтенант Вадим Докин. Красовский писал стихи, очерки и раешники. Раешники подписывал псевдонимом Ваня Чиркин.

Докин делал профессиональные фотоснимки, был заядлым яхтсменом и отчаянно водил мотоцикл. Он потерял на войне правую руку по самое плечо. Носил протез с черной перчаткой. В Севастополе жил и Борис Шейнин — фотокорреспондент центральной флотской газеты «Красный флот», в которой некоторое время довелось работать и мне.

Шейнин за время войны снял свыше семи тысяч кадров на кораблях и в морских сухопутных частях и соединениях. Но уже по вечерам дымов было больше в разрушенных селах и огней — они не мерцали одинокими звездочками, а сбивались в созвездия, и «великое переселение народов» не убавлялось: вокзалы были забиты людьми, поезда брались как во время гражданской войны — с боя.

Я не отрывался от окошка и, глядя на крутящиеся снега, на дальние дали, пытался представить себе, как приеду в Севастополь, как встречусь с друзьями, с каким любопытством они станут рассматривать меня, расспрашивать, как живется «на гражданке»….

Передо мной возникали лица… Афанасий Красовский виделся почему-то таким, каким я сфотографировал его 9 мая года, в день освобождения Севастополя, на улице Ленина, у полуразрушенного здания нашей редакции.

На нем тогда была изрядно выгоревшая на едучем весеннем крымском солнце мичманка, заношенный бушлат со старшинскими погончиками, пыльные, мятые брюки-клеш и старенькие ботинки, серо-бархатные от пыли крымских дорог.

Поверх бушлата флотский ремень с медной бляхой, трофейный пистолет. Через плечо полевая сумка и фотоаппарат. На ремне еще две лимонки и матросский нож. Он налегке с армейскими подразделениями вошел в Севастополь раньше нас. На заваленной битым камнем, спутанными проводами и искореженным железом неузнаваемой улице Ленина мы и встретили его. Кинулись навстречу друг другу. Наш Чиркин раскраснелся и что-то зашлепал своими пухлыми губами добряка.

На глазах слезы. А кто из нас тогда не смахивал тяжелую, как свинец, нестыдную мужскую слезу — мы же вернулись в Севастополь! Семьсот с лишним дней ждали этого часа! Чиркин уже успел обследовать здание редакции и типографии. Мы разобрали завал и въехали во двор. Первые минуты никто ничего не мог делать — ходили, осматривали, хлопали друг друга по плечам, улыбались и спрашивали: «Ну? Но вот от редактора нашего походного выпуска поступила команда срочно готовить очередной номер й специального выпуска, который мы начали издавать в нашем летучем издательстве еще на подступах к Севастополю.

Знаменательные времена! Впервые за все время войны на последней странице нашей походной газеты вместо номера полевой почты Р появился наш старый, довоенный адрес: Севастополь, улица Ленина, 51! Когда поезд, проглотив около полутора тысяч километров русских равнин и украинских степей, остановился наконец у севастопольского вокзала, я не стал искать оказии, подхватил чемоданчик — и в город. Шагая по Красному спуску, с огорчением заметил, что капитальное восстановление Севастополя еще не начиналось и, по-видимому, не скоро начнется — предстоит поистине труд целой армии титанов по расчистке и вывозу развалин, на которых уже успели обжиться сорняки.

Однако мрачные мысли развеялись, как только выбрался на Пушкинскую площадь. Тут остановился и замер: на Корабелке у причалов Морзавода полно судов разных классов и рангов. Сипит пар над кузницей, дым вьется из корабельных труб, гремят командные слова въедливых боцманов, стрекочут пулеметные очереди клепальщиков, вспыхивают искры сварочных аппаратов — жизнь!

Сердце забилось еще радостнее, когда глянул на рейд. Корабли флота, прославленные герои лихих десантных операций, мастера артиллерийских атак мирно стояли на бочках, попыхивали легким дымком, как старые суворовские солдаты, греющие после смертного боя носы из коротких дымливых трубочек!

Только ради этого стоило ехать сюда! На выходе столкнулся с Докиным — он только что подлетел на мотоцикле с сильным, как зверь, и очень громкоголосым мотором. Через минуту мы уже неслись с бешеной скоростью по центру. Было немного страшновато — у Вадима До-кина вместо правой руки протез. У Исторического бульвара я слез — мне хотелось осмотреть город не с седла бешено мчащегося мотоцикла.

Да и, кроме того, необходимо побывать на избирательных участках, у «мэра Севастополя», на кораблях флота и, как говорится, — эт цетера, а времени с гулькин нос. На ней чернильным карандашом выведено: «Женское общежитие», затем три буквы — СМУ и какое-то расплывшееся слово.

Рядом с вывесочкой на веревке девичье тщательно выстиранное бельишко, голубые, белые и красные косыночки. Те самые, в которых вечером их хозяйки при свете прожекторов танцуют прямо на асфальте, под музыку, льющуюся из динамика, вывешенного на фонарном столбе. Балы эти с виду не только не богаты, но, может быть, даже жалки, но сколько же радости: со всех сторон слышен смех, вкрадчивый шепот — взаимное «заполнение анкет»: «Как вас зовут? Откуда вы?

Что делаете в Севастополе? Где мы встретимся? В самом деле — где же им встретиться? В городе только один кинотеатр, да и тот в подвале — без фойе. Крохотный Дом офицера — и все…. Дома кавалеров покачиваются на рейде, и кавалеры своих адресов не дают. Не дают адресов и дамы — где их найдешь средь руин! Мест для встреч мало: либо пристань, либо танцплощадка.

И все же свидания назначаются; война кончилась, и композиторы-песенники уже начали наступление на наши чувства не зовущими в бой «Идет война народная» , а лирическими, вгоняющими в слезу шлягерами. И из репродукторов вместо маршей, вместо классической музыки несутся «танголиты» и «пепиты-дьяболы».

В те дни я без устали лазил по развалкам. Порой было жутко: идешь по улице — ни души, как в Помпеях, а на стенах висят радиаторы отопления, вешалки, гвозди, под которыми светлеют квадраты под некогда висевшими здесь в рамах портретами или картинами. Воображение быстро населяет эти улицы, дома жизнью: не так давно сюда ходили люди, открывали выбитые теперь двери, окна, здесь звенели голоса, а теперь — тишина, та тишина, которую Пушкин назвал немой.

Да немая, к счастью, недолго — неожиданно где-то загудело, и вскоре в пустую улицу влетел грузовик с полным кузовом молоденьких, курносых, с бедово-игривым блеском глаз девчат в робах, заляпанных штукатуркой. Мгновение, и грузовик исчезает, а с ним уносится и песня — девушки пели старинную, до слез трогательную песню: «Он уехал». Постепенно я облазил весь город: кое-где велись работы — бульдозеры расчищали развалины, а возле некоторых домов — их можно было приспособить под жилье или учреждение — выросли леса.

На зыбких подмостьях звенели голоса сибирячек, уралочек и молдаванок — девчата, начитавшись газет, призывавших молодежь «возродить из пепла города-герои», и наслушавшись негромко сказанных слов о том, что в Севастополе ребят пруд пруди, — да каких ребят: на флот хилых не берут!

Первое, с чем встречались прибывавшие в Севастополь романтики, — это разрушенный, с высаженными воздушной волной окнами и дверьми вокзал. В нескольких сотнях метров от него чудом держался покосившийся, словно бы присевший раненый боец, холодильник, подорванный фашистами.

Поднявшись в город, романтики слева видели разбитое здание Панорамы обороны Севастополя — годов, обезглавленный памятник Тотлебену, а прямо и справа — каменную россыпь, скрюченное железо, пустые коробки устоявших от бомб и снарядов зданий, глубокие воронки. Все поросло бурьяном. В городе свирепствовала «москитка» — лихорадка, возникавшая от ядовитых укусов Москитов.

Лучшие места на 🚝Ласточку в Краснодар какое место выбрать?

Словом — мрак, разруха. Светлыми были лишь небо, по-италийски голубое и нежное, белый камень Инкермана и удивительное море, которое, как тщеславная красавица, по нескольку раз в сутки меняло свои ослепительные туалеты: то оно — пурпурное, то — золотисто-зеленое, то — мягко-голубое, то действительно черное….

Ко всему этому — жить негде, вода пресная «вприглядку», свет вполнакала. Да и тот мигает, хотя дизели «энергопоезда», стоящего на бывшей царской пристани в Южной бухте, стучат круглые сутки.

Романтики должны были обладать железными нервами, потому что кроме этих бед в Севастополе небогато было и со столовыми, и с парикмахерскими, детскими яслями и садами, библиотеками, поликлиниками. Все — на голодном пайке. Зато романтики хоть отбавляй. И она, эта соблазнительница юных сердец, жаждущих необыкновенных свершений и подвигов, влекла в наш город, прославленный необычным и ярким мужеством, молодых людей, готовых прямо с поезда — на леса строек.

Бывший матрос Черноморского флота Василий Ефремов, председатель Севастопольского горисполкома, радушно встречал молодежь, рискнувшую приехать сюда на сплошные неудобства и трудности. И пусть не звучит это лишь как временная дань пафосу — молодежь оценила реальную обстановку жизни в Севастополе как боевую и героически выносила все тяготы ее.

Много сделал бывший матрос Ефремов вместе с молодежью и активом севастопольских женщин: были взяты на учет все подвалы, бесхозные домики; были расчищены в этих местах завалы, «заштопаны» стены, оштукатурены, подкрашены — город, словно яблоко соком, наливался жизнью. Однако строительство не развертывалось — по холмам города все продолжали вышагивать экспедиции различных представителей, уполномоченных и экспертов всех рангов.

Что-то еще утрясалось и согласовывалось, где-то отклонялись насущные требования и широковещательно разрешались мелочи; из Севастополя в столицу, из столицы в Севастополь мчались люди с туго набитыми портфелями, а дело-то не очень двигалось вперед. Ефремов никак не мог согласиться с этими темпами: во время обороны города, когда Василий Петрович был не только «мэром», но и членом городского Комитета обороны, все сложные и трудные вопросы решались по-флотски — немедленно, так сказать, в авральном порядке, а теперь остается лишь пустить в ход «большой флотский набор», чтобы добиться нужного решения.

Ему отвечали, что теперь не война, на «полундру» брать нечего, но если море разбушуется, его не скоро время уймет, и не так-то просто унять моряка, когда он видит, что дело, за которое он дерется, правое и что все можно сделать быстрее. Доказывая представителям всех категорий власти необходимость быстрейшего решения дел, Ефремов, несмотря на то что его не все терпеливо выслушивали, всякий раз пускал в ход примеры из времен обороны, когда обыкновенные дела делались как чудеса.

Тогда только так и можно было: город отрезан от Большой земли — все, от иголки до коробки ваксы, нужно было делать самим. И делалось! Делалось под бомбами и ливневым огнем артиллерии. Ефремов каждый раз с гордостью говорил, что севастопольцы во время обороны вырыли в каменистой земле более тысячи щелей для укрытия горожан от бомбежек и обстрелов, обезвредили свыше тысячи трехсот неразорвавшихся авиабомб, построили мельницу, хлебозавод; в штольнях глубоко под землей сделали два спецкомбината и госпиталь.

Под землей даже спички не горели от малости кислорода, а севастопольцы работали и жили — мать у станка, а ребенок около ног ползает…. Ефремов не ограничивался разговорами с представителями — сам ездил в Москву. Первое время столица не очень-то поддавалась на его «слезницы».

Возвращаясь, он говорил: «Москва очень сочувствует нам, но не понимает нас». Слова и цифры, которыми Ефремов старательно стремился убедить правительственные органы в необходимости срочной помощи Севастополю, никого не потрясали.

Давайте попробуем с помощью такой магической силы, как воображение, перенестись из наших дней туда, в сорок шестой или сорок седьмой, — ну кого могли тогда поразить цифры разрушений в одном городе, когда половина если не больше городов всей нашей страны лежала в развалинах?! Но, несмотря на серьезность этого аргумента, Ефремов никогда не разводил руками перед трудностями — матрос засучивал рукава и шел дальше.

Однажды, приехав в столицу, Ефремов, прежде чем идти «наверх», явился к генерал-полковнику авиации, бывшему командующему воздушными силами Черноморского флота, герою обороны Севастополя Василию Васильевичу Ермаченкову.

Он в то время жил в Москве и занимал высокий пост. Ефремов попросил генерал-полковника сделать аэрофотосъемку Севастополя.

Снимки чтобы были на больших листах. Генерал «дал команду», аэрофотосъемку сделали лучшие специалисты. Со снимками Ефремов вошел в подъезд высокого здания, где не так давно ему сочувствовали, но…. Волнуясь, несколько более торопливо, чем нужно было, он развернул на столе панораму разрушенного Севастополя.

В Севастополе на заседании горисполкома, после возвращения из Москвы, он со сдержанной улыбкой говорил:. Нам сказали: «Севастополь был. Теперь мы видим — Севастополя нет. Но Севастополь достоин того, чтобы его восстанавливала вся страна». Между прочим, пока Ефремов ездил в Москву и добивался средств, материалов и специалистов для полного возрождения Севастополя по большому плану, руководители некоторых организаций те, кто половчее сделали вид, что никакого генерального плана восстановления Севастополя нет и войны нет, самая пора строить то, что им нужно.

Так, генералу Н. Старые севастопольцы дивились — никому еще не удавалось до сих пор танцевать в открытую на местах упокоения героев. И танцевать не спьяну, а по билетику, да еще под флотский оркестр! Молодежь, прибывшая из далеких сибирских и уральских земель, тоже ходила сюда танцевать: никому из них не ведомо было, что тут за земля была раньше. Я где-то читал: «Человек, забывающий о прошлом своей Родины, недостоин ее будущего».

Строителю танцплощадки на одном из священных холмов Севастополя все равно — он вскоре ушел в отставку и уехал из Севастополя, а в город продолжали прибывать целыми составами новые партии строителей.

Они с молитвенной жадностью и душевным трепетом ходили по его улицам, по местам, где в недалеком прошлом гремели сраженья и под бешеным натиском врага падали насмерть стоявшие матросы. Ехали, не задумываясь над тем, где придется жить. Дарью Доценко с кучей малых ребятишек я нашел в бетонном сейфе бывшей Центральной сберегательной кассы. Нет, она не работала там, а жила!

Центральная касса до войны занимала большую часть первого этажа большого дома. В кассе имелся просторный железобетонный сейф для хранения денег, облигаций займов и других ценных бумаг. В году в дом попало несколько крупнокалиберных авиационных бомб, он обрушился, а сейф, раньше недоступный глазу, оголился.

Три высокие железобетонные стены и толстая стальная дверь. С виду дот не дот… Но и на другое ни на что не похожее сооружение. Дарья Доценко приехала из Новороссийска вскоре после освобождения Севастополя.

Побегала по городу — все подвалы заняты, куда деваться? Тут и приглянулся ей одиноко стоявший среди развалин сейф. Дарья усадила детей в сторонке, поручила старшему следить за младшими, а сама — к сейфу. Со временем было пробито крохотное окошечко в стенке, и солнце охотно заглядывало и сюда. Севастопольская милиция сначала не хотела прописывать Доценко — любой подвал, хотя и не бог весть какой, но все же «жилфонд», а бетонный сейф всего лишь адрес для ценных бумаг.

Но прописывать солдатскую вдову где-то надо было. Дарья Доценко для меня тогда была находкой: ни в одном из городов, разрушенных гитлеровцами, — а их насчитывалось в стране свыше тысячи — не нашлось избирателей с таким оригинальным адресом! Сейчас мне неловко вспоминать о тогдашней журналистской радости, потому что радости в том факте в сущности не было. Я радовался тогда как репортер, но был слеп как человек. Радоваться можно было способности русских людей быстро пускать корни там, где лишь битый камень да погорелье; способности не хныкать, когда из крана не течет вода и в магазин не подвезли вовремя хлеба; способности петь песни на лесах… петь даже тогда, когда от штукатурки начинают ныть руки; способности не поддаваться панике, когда в общежитии гаснет свет; когда через развалки, пересекая твою тропу, табунком бегут крысы… А самое главное — сохранять, как знамя, веру и надежду на будущее!

Это было тогда — четверть века тому назад — главным в Севастополе и не носило характера газетной сенсации. Конечно, все это было в характере Дарьи Доценко, в ее упорстве укорениться во что бы то ни стало в Севастополе, куда она приехала не в поисках романтики эту фею мы теперь беззастенчиво эксплуатируем всюду: даже на глухих струнах гитары и в хриплых голосах доморощенных Собиновых , а жить.

Во время войны ее эвакуировали на Большую землю, а как только над Севастополем было поднято красное знамя, она решила вернуться домой, еще не зная, что того дома, в котором жила до войны, нет: он рассыпан в прах фашистской бомбой. С кучей малых ребятишек она пробилась через все кордоны. Ефремов показал планы восстановления Севастополя.

На одних кальках зодчие предлагали снести все уцелевшие строения с берегов Южной и Северной бухт и начинать строить город, как теперь принято говорить, с нуля.

На других кальках были свои крайности смелой архитектурной фантазии. Горисполком и его председатель прежде всего хотели победить нужду, они настаивали на том, чтобы восстановить все, что можно восстановить, а затем пусть «Севастополь возродится, как феникс из пепла! Между прочим, весной года, когда мы еще стояли на Таманском берегу и с тоской смотрели через Керченский пролив на синие очертания крымского берега, наша газета стала печатать письма матросов и старшин, каким они хотели бы видеть будущий Севастополь.

Мечты матросов были характерны непосредственностью и той талантливостью, которая свойственна рисункам одаренных детей, не прошедших через шлифовальный камень живописной культуры, где фантастична сама реальность и реальна фантазия. Прожил в нем пятьдесят лет. Служу на линкоре «Севастополь» десять лет. Я люблю свой родной город — город славы русского флота, русского оружия. Мой дед и прадед жили в Севастополе. Дед участвовал в первой обороне.

Я знаю, что мой родной город сейчас разрушен немецкими варварами. Я знаю, как храбро сражались за Севастополь черноморские моряки. Я сам был участником второй обороны Севастополя. Каким я желаю в будущем видеть свой город?.. А «чтобы связать Северную сторону с Малаховым курганом, нужно перекинуть через Северную бухту огромный красивый мост. Под ним должен свободно проходить линкор. Необходимо построить такой же мост через Южную бухту от госпиталя к Интернациональной площади».

Краснофлотцу Кульминскому хотелось видеть нынешнюю Нахимовскую площадь покрытой стеклянными плитами, чтобы ощущалась полная иллюзия плещущегося моря.

Ему еще хотелось, чтобы стены домов на улице Ленина и проспекте Нахимова были покрыты барельефами, изображающими «эпизоды из первой и второй обороны Севастополя». Ему также виделась «над новым Севастополем на необыкновенной высоте большая пятиконечная звезда, украшенная ю самыми лучшими бриллиантами».

Я уехал с думами о новом Севастополе. Уехал, чтобы снова, и притом скоро, приехать. Но случилось так, что с тех пор — с сорок шестого и до… шестьдесят восьмого — мне так и не удалось попасть туда. За эти годы я много ездил: побывал на торговом судне в Индии, ездил в Италию, Францию, Чехословакию и Финляндию. В шестьдесят пятом году напечатал заметки об освобождении Севастополя и все собирался сесть за книгу. Меня подбадривали читатели, очень тепло встретившие мои заметки.

Это давало то же, что дает «благовеющий ветер» парусу, — силы. И вот в году я решил «напрячь свой парус» и поплыть на Гераклейский полуостров, где руки тех самых курносых сибирячек, уралочек и молдаванок из пепла подняли новый, незнакомый мне Севастополь.

Последние дни пышной, немного растрепанной непостоянством погоды среднерусской весны тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Новые, построенные на месте разрушенных немцами, вокзалы выглядят обжитыми. Правда, вид их несколько претенциозен, в их архитектурном облике пробивается что-то дворцовое, но не величественное и классически стройное, а кудрявое и порой аляповатое, этакая купеческая щедрость алебастра. Путь, восстановленный двадцать один год тому назад солдатами генерала Картенева, настолько прочен, что позволяет машинисту гнать стального коня карьером; вагон мотает так, что ни читать, ни писать, — смотрю в окно и любуюсь длинными челками берез да темно-зелеными пирамидками пушистых елочек и со щемотой в сердце вспоминаю о том, что виделось на этой же дороге двадцать один год тому назад: безрукие, безногие, с выгоревшими в огне войны глазами, бродили по вагонам и перронам разрушенных станций люди, воины, товарищи мои.

А сколько сирот искало хлеба и тепла! Как же хорошо, что раны войны и на людях и на земле затянулись и уже не слышны песни слепцов. Правда, вместо них из транзистора моего соседа громко льется какофонный мотивчик, аттестованный радиостанцией «Маяк» как легкая музыка.

Транзистор — «оружие» мирного времени, оно не убивает, хотя и наносит ощутимые душевные раны. Что ж делать? В наш век техника положила на лопатки такого титана, как. Если б ученым и инженерам удалось убить шумы, то наука поднялась бы на высшую ступень благодеяний! Ведь крик новорожденного можно услышать лишь в тишине. Но это — к слову. Как хорошо, что горькое прошлое сейчас всего лишь дар памяти.

За окном орловские и курские земли, поезд врывается на Украину, перед окнами мелькают новые дома, новые сады, новые дороги… По асфальту бегут автомашины, обочь шоссе по грунту стрекочут тракторы. На полях копошатся новые люди. Над ними — голубое небо и высокие шаги электроносных столбов, а на откосах дорог нежное, сочное, пестрое разнотравье.

В Крым поезд входит, как корабль, выбравшийся из узости канала в открытое море, и мчится, окунаясь в простор, в тепло, в солнечное раздолье.

Небо стоит высокое-высокое, и где-то в сторонке, на выветренной черной пашне, взбесившийся горячий ветер выкручивает смерчевые башенки. Пыль дымится, завивается в тонкую кудель и, достигнув примерно двух ростов человека, опадает — ветер просто играет, как ребенок в войну; у него, у озорного крымского степняка, сил нет, чтобы закрутить смерчевую кудельку по-настоящему, до самых кисейно-прозрачных, легких облаков…. Горный ветер усмиряет жару и кучерявит головы алым макам и нежно-голубым, поклончивым колокольчикам.

Бахчисарай, Бельбек, Сюрень — поезд грохочет по высокой ажурной эстакаде камышловского виадука. На одном из крутых поворотов всего лишь на миг, как мимолетное чудо, появляется Севастополь. Видение это ранит сердце, как сказал бы восточный поэт, «стрелой сладкой тревоги»…. Внутренний рейд. Над бухтой марево. Прозрачная кисея испарений висит и над кораблями.

Но что это за корабли? Ни мачт, ни рей, ни стеньг — огромный корпус, выкрашенный шаровой краской, а на нем горы стали: металлические колонны, ажурные конструкции, башни, какие-то длинные сигарообразные металлические баллоны, барабаны — современные корабли. Очень похожие на рисунки художников-фантастов прошлого столетия. Тесно прижавшись, обшарпанные, с засуреченными пятнами, стоят корабли-ветераны.

Имена их когда-то гремели на страницах военно-флотской печати, как имена популярных артистов. Теперь на них мичманы и старшины преподают молодняку прозу романтической флотской профессии. Тонкие иглы мачт, реи, стеньги, стоячий и бегучий такелаж, стройная размеренность корпуса — все живет в нем и играет…. Что может сравниться с барком, когда он, взяв все паруса и «обротав» ветер, мчится по вспененному морю?.. Вагоны порой проходят почти вплотную с домиками корабельных мастеров и старослужащих флота.

С бухты ветер приносит йодистый настой моря, а с берега пахнет нагретыми крышами, сохнущим бельем. Пассажиры нашего вагона почти все у окон — поезд пробегает мимо бывших штолен, в которых почти четверть века тому назад, во время обороны Севастополя, глубоко под землей, в высоких прохладных галереях хранилось на выдержке шампанское — три миллиона бутылок. Они лежали, как строчки в стихотворных колонках, и набирали то, что виноделы называют «характером», или «букетом», вина.

Да, собственно, никто и не предполагал, что его надо вывозить, что немцы очутятся под стенами Севастополя. Здесь выхаживали раненых защитников Севастополя, пекли хлеб для армии и города, шили обувь и обмундирование, теплые вещи — ватники-стеганки, шапки-ушанки, рукавицы. Тут же в детских садах и яслях тетешкали ребятишек.

В подземной школе учились ребята постарше. В одной из штолен был клуб. Порой заходили на короткий отдых бойцы с передовой, смотрели кинофильмы, чинили «сбрую», отсыпались в прохладной тишине. В последние дни обороны, когда положение в городе стало трагическим, некоторые штольни были взорваны.

Из окна вагона видны фантастические нагромождения огромных кубов, как будто дети циклопов играли здесь в кубики. У иных многоступенчатые лестницы орденских планок и гвардейские знаки. У одного на черном габардине форменной тужурки поблескивала Золотая Звезда. На нее неотрывно смотрел мальчишка из соседнего купе — он весь рейс бегал по коридору с деревянным автоматом в руках и обстреливал то проводницу, то ехавшего с ним седенького, сухого старичка, который после каждой атаки внучка то присаживался на диван своего купе в позе тяжелораненого, то валился на постель, имитируя убитого.

Осторожно поезд огибает Килен-бухту, лихо развивает ход и с ветерком подходит к севастопольскому вокзалу. Первые минуты в Севастополе не дают пищи уму: человеку с поезда некогда глазеть по сторонам, с возможной скоростью он должен лететь в гостиницу — здесь, как и в других наших городах, получить номер… А впрочем, кому не знакомы гостиничные хлопоты!

Самая близкая от вокзала гостиница «Украина» — на площади Ушакова. В очереди к администратору узнаешь, что кроме «Украины» в городе еще две гостиницы — «Севастополь» и «Приморская».

Есть лифт. В «Севастополе» много номеров без удобств, но зато из окон, выходящих на набережную Корнилова, видно море! Очередь к администратору не всегда заканчивается ключом от номера, тогда алкающему приюта остается одно — оставить чемодан на попечение швейцара и — на бульварчик, что напротив гостиницы. На садовой скамейке, под кущами плакучих ив, с вязаньем на коленях сидят «удовы».

У них можно расстараться коечку, а то и комнату. Севастополь перестал быть городом за семью замками, сюда уже залетают ветры Африки, флот давно распрощался с ближними рейсами и ходит за пределами своей базы под разными широтами. Севастополь с каждым годом все более становится местом паломничества: поезда и пароходы в летние месяцы приходят сюда переполненными — одни едут посмотреть священные места героических сражений, другие — возложить цветы на дорогие могилы, третьи — отдохнуть, четвертые — по делам.

И всем нужен приют. Строительным материалом Севастополь обеспечен с незапамятных времен — около шестидесяти миллионов лет лежат в Инкермане высокие напластования чудесного. Из него почти весь город построен. Камень этот пилят, обтачивают на токарных станках, а из опилок отливают любые архитектурные элементы…. Сверху видны крыши, узкие тротуары, зеленые шапки деревьев, машины и люди. Очень много людей. Они все куда-то спешат.

В толпе больше всего молодежи и женщин, меньше всего моряков: лето — моряки в плавании, на учениях. Молодежь зеленая, ее еще не было, когда в конце сороковых годов мы меняли воинские удостоверения на паспорта. Старые, знакомые улицы, а дома на них стоят новые, незнакомые, и люди живут в них какие?

Где-то тут и друзья мои «однополчане» — журналисты, с одними я служил, с другими просто дружил. Борис Шейнин оставил суетную жизнь газетного фоторепортера, перешел в фотолабораторию научно-исследовательского института, занимающегося биологией моря.

Свой уникальный военный фотоархив, в котором насчитывается свыше семи тысяч негативов, снятых во время обороны и освобождения Севастополя, он отдал Музею Советской Армии. Вадим Докин снимает для крымского телевидения важнейшие события севастопольской жизни. А где «бросил якорь» Александр Соколенко, наш неунывающий фотоавтоматчик? Я знал только, что после демобилизации он уехал в Ростов-на-Дону. Порой на глаза попадались его снимки на страницах газеты «Известия», а затем перестали встречаться.

Как он живет? Что делает? Где лейтенанты Коптяев и Макаров? Майоры Ефремов и Панфилов? Не сменили ли они перья на спиннинги и удочки? Мы должны нести ее до конца. Дон Кихот говорил Санчо: «Знай, мой друг, никогда копье не притупляло пера, как и перо копья». Четверть века тому назад мы действовали копьем и пером. Теперь копье в чехле. Наш долг пером своим воздать должное чести павших. Они не успели сделать того, что могли. Мы обязаны доделать за них. Незадолго до поездки в Севастополь я получил письмо от бывшего мичмана Григория Степановича Ники-тюка, командовавшего во время обороны Севастополя катерным тральщиком, приданным Охране рейдов Главной базы Черноморского флота.

Письмо частное. Григорий Степанович просил прислать ему фотоснимок, на котором мы с ним были сняты в году, после высадки отряда майора Цезаря Куликова на Мысхако, впоследствии получившего громкую славу под названием «Малой земли». Сначала он сделал портрет Никитюка для газеты, а потом с веселыми прибаутками поставил рядом с мичманом и меня и сделал снимок — «на память о службе морской».

В письме он как бы между прочим спрашивал, не знаю ли я, что сталось с капитаном III ранга Евсевьевым, бывшим командиром ОХРа, штаб которого во время обороны Севастополя размещался в Константиновском равелине. Я отыскал в своем архиве фотографию, блокноты времен обороны Севастополя и тот, в котором была записана беседа с мичманом весной года.

Севастополь горит. Горит уже третий день. Черный дым застилает высокое, поразительно голубое небо. Солнце печет немилосердно. Ветер несет запах гари, сухих трав и чуть сладковатый трупный запах. Там, где падают тяжелые снаряды и крупнокалиберные бомбы, пыль поднимается вверх на десятки метров и долго висит в воздухе. Вой моторов и грохот разрывов — глушат.

Все разговаривают повышенно громкими голосами, особенно по телефону. Сегодня утром у командующего сухопутными силами ген. Вид у командующего усталый, серый — не выспался. Говорит и слегка трясет головой — старая контузия. Часто протирает пенсне. Положение Севастополя очень тяжелое: нет снарядов, трудно связываться с частями — связь то и дело рвется от артиллерийского обстрела и бомбежек , посыльные не добираются до места погибают в пути. Скопилось много раненых, ждущих эвакуации на Большую землю.

Кораблям и самолетам становится все труднее пробираться в Севастополь — немцы добились полной блокады; пролететь самолету в Севастополь все равно что пролететь бабочке через пламя костра.

Три дня тому назад нами была оставлена Северная сторона и потеряна Сухарная балка — арсенал флота. Правда, гитлеровцам здесь достались лишь груды развалин: матрос Александр Чикаренко, которому было приказано майором Федосеевым при приближении немцев взорвать склады, не покинул штольни за пять минут до взрыва, а остался в ней и, когда гитлеровцы приблизились к арсеналу, вынул контакты из часового механизма и соединил их руками.

Взрыв был такой, что осколки от взорванных бомб, снарядов и гранат летели через бухту, а под развалинами погибло около двухсот немецких солдат…. Генерал восхищен легендарной стойкостью защитников Константиновского равелина; на него прет такая силища, его так обрабатывает тяжелая артиллерия немцев, а самолеты, как говорят летчики, «не слезают с неба». Равелин то и дело окутывают тучи дыма и пыли, и оттуда доносятся рваные, тяжелые звуки — «гр-р ум-м!

Это рвутся тяжелые снаряды. Генерал молча посмотрел на меня внимательным взглядом и потом тряхнул головой и сказал, что там нет никакой части, а всего лишь горстка солдат, отбившихся от своих частей, и матросы из Охраны рейдов — минеры, водолазы, связисты, сигнальщики со своими командирами. После небольшой паузы генерал добавил: «…Когда из равелина ушел отряд моряков к Сухарной балке, там оставалось семьдесят человек». Генерал еще сказал, что штаб Севастопольского оборонительного района просил защитников равелина продержаться денек-другой, а они держатся уже четверо, суток.

Там, кажется, уже нет живого места… Сегодня они должны выйти оттуда». А имя капитана III ранга Евсевьева по какой-то случайности не упоминалось ни в разговоре с генералом, ни в нашей флотской газете, где время от времени появлялись заметки, авторам которых удалось вырваться из окруженного немецкими войсками равелина. Но скупость информации в наших газетах восполняла молва, и в конце концов подробности достигали гласности.

Так, стало известно, как защитники равелина добирались до своих: истощенные, израненные, отстреливаясь от преследующих их по пятам гитлеровцев, они вышли на пристань равелина.

Но увы, ни катеров, ни шлюпок — все было давно размолото в щепы и затоплено. Сделали плот из стеклянных шаров, но пагонная пятибалльная волна заливала его, и лежавшие на нем раненые захлебывались, бросили плот и поплыли как есть, без всего, держась бонового заграждения.

Северная бухта в этом месте широка — за тысячу метров выходит ее ширина от Константиновского равелина до Карантинной бухты. Переплыть ее опытному пловцу нелегко, а каково было раненым, истощенным защитникам равелина плыть под осыпным автоматным и минометным огнем, да еще под нахлестом накидной волны! Не все дотянули до своих, многие погибли в бухте: кто рыбился из сил и утонул, других настигли пули и осколки снарядов и мин.

Евсевьев и Зинский последнему было поручено взорвать равелин успели отплыть от равелина, а Кулинич зачем-то задержался и был схвачен гитлеровцами. Из той же устной газеты стало известно, что Кулинич был вздернут немцами на рее сигнальной мачты и перед смертью он якобы успел крикнуть: «Смерть фашистским гадам!

Да здравствует Советская родина! По другому варианту, Кулинич был повешен не на рее сигнальной мачты, а на балконе равелина и что он не кричал: рот его был завязан. О Евсевьеве говорилось, что он вошел в воду с забинтованной головой, так как был ранен в лицо. Из марлевой повязки были видны лишь глаза. Когда он плыл, то повязка выдавала его след, и гитлеровцы осыпали то место градом пуль. И вот теперь, спустя четверть века, о судьбе Евсевьева меня спрашивал человек, служивший вместе с ним.

Я ничего не знал о Евсевьеве. Но теперь и мне его судьба становилась небезразличной. Рассматривая фотографию мичмана, прежде чем положить ее в конверт вместе с письмом, в котором я просил Никитюка, чтобы он как можно быстрее сообщил мне, когда, где и при каких обстоятельствах он видел капитана III ранга М. Евсевьева, я пытался сам вспомнить и те дни и место, где я брал у мичмана интервью, и его самого.

С глянцевого листа фотографической бумаги смотрел высоченный дядя в американском комбинезоне, которые в те годы на флоте носили катерники с «морских охотников». Богатырь с крепкой, каштанового цвета бородой и чистыми, зоркими глазами морехода. Я встретился с ним на исходе второго г. Он пережил два ранения, контузию, а выглядел молодцом.

Между прочим, двести пятьдесят дней обороны Севастополя для него и его команды были днями непрерывного хождения по смертному полю. Записи мои, сделанные в то время, были не очень разборчивы: слова — одни полностью, другие какими-то обрубками. Но хотя мои записи не похожи на древнеперуанские письмена, как известно состоявшие из узлов, мне пришлось попотеть, прежде чем я их прочел и восстановил картину того времени.

К сожалению, многое тогда писалось в неподходящих для этого занятия условиях и поэтому многое делалось с расчетом, что память подскажет. Оно, конечно, так и было, когда писалось для газеты — туда ведь шло все горяченькое.

Я с сожалением опускаю многие детали биографии Никитюка из-за опасения, что это отвлечет от нити повествования. Тем более что биография Никитюка почти классическая для людей деревни начала двадцатых годов: хлеба не досыта, денег ни гроша, зато полно ртов, а у отца две руки. К счастью для Никитюка, он родился крепышом, поэтому в четырнадцать за взрослого плавал на рыбачьих каюках на Буге, а пятнадцатилетним работал в кузнице, и в николаевских степях подпаском, и даже перед призывом на шахте имени ОГПУ в Нецветае, где поначалу уголек рубал, а потом овладел специальностью электрослесаря, — всюду он во сне видел море.

Пришло время призыва. Судьба его определилась тут же, как только он вошел в комнату, где заседала призывная комиссия; представитель флота, увидев высокого рост — см , широкогрудого см , вскочил со стула и сказал:. Встал из-за стола и представитель артиллерии — пушкари тоже предъявляли спрос на крупных парней. Председатель комиссии остановил спорящих и спросил Никитюка, куда тот сам хочет.

Никитюк ответил:. Лишь немногие знают, что служба флотская начинается с самых обыденных вещей: сначала ты трясешься в эшелоне, а затем вылезаешь в Севастополе и водишь глазами по сторонам, не зная, на кого и на что раньше смотреть: то ли на корабли, стоящие в Южной бухте, то ли на командиров, которых в Севастополе столько, что от золотых нашивок, надраенных пуговиц и крабов рябит в глазах, то ли на старшину, который старается из оравы будущих Нахимовых и Кошек, здоровенных, битюговатых на вид, но совершенно «сырых», сбить строй.

Как только старшина построит и подаст команду и поведет в горку на Корабельную сторону, где, не доходя до Малахова кургана, стоят мрачноватые старинные здания флотского экипажа, — считай, что ты почти на службе.

Почти — потому, что в экипаже, прежде чем начнется служба, тебе нолевкой или первым номером оголят голову, и она станет похожей на кокосовый орех, потом сгоняют в баню и вместо мечты твоей — форменки синей и черных расклешенных брюк — дадут колом стоящую брезентовую робу — вот тогда ты уже на службе.

Здесь из тебя человека сделают, да еще и ремеслу морскому научат. Никитюк ладно, а не как деревенский недотепа после экипажа, взбежал по сходне на борт крейсера «Красный Крым», где и прослужил старшиной моторного катера три года.

Еще год отслужил на одном из лучших крейсеров эскадры — на «Красном Кавказе». Расспрашивая его о службе морской, я задал вопрос, не тяжело ли ему в то время шел двенадцатый год его службы ; он ответил:. Работа есть работа! Ваш карандаш, товарищ лейтенант, с виду — птичье перышко, а. А свою работу я люблю. Она, конечно, не легкая, но приятная. Война застала Никитюка в Высшем Черноморском военно-морском училище в должности командира учебного катера.

Эта небольшая посудинка была срочно переоборудована и откомандирована в один из дивизионов катерных тральщиков Охраны водного района. Я подробно перечисляю штатные обязанности катера и придаю им значение потому, что «водный театр», на котором действовал катер Никитюка, оказался первой точкой нападения гитлеровцев на нашу страну в ночь на 22 июня года. Это так, хотя военные историки обходят сей факт, вероятно, потому, что эффект гитлеровского нападения на Севастополь в этот час был крайне ничтожен в сравнении с тем, что началось через полчаса на сухопутных границах от Балтики до Черного моря, где граница была прорвана тремя группами армий: «Север», «Центр» и «Юг» — и где на нашу землю ринулось вооруженное до зубов многомиллионное войско, с тысячами танков, пушек и самолетов.

Зачем же Германии понадобилось нападать на Севастополь раньше, чем ее главные силы, в авангарде которых стояла 4-я армия фельдмаршала фон Клюге, начнут переправу через Буг? Ведь нападение на нашу страну по плану «Барбаросса» было назначено на 3 часа 30 минут. В документах это время было обозначено условным кодом — «Час «Ч».

• Сколько Километров До Минводы
• Туры Выходного Дня В Европу Из Москвы
• Восход Закат Киев
• История Города Находка
• Выходные В Москве
• Расстояние От Владикавказа До Минвод
• Тур Выходного Дня Петербург
• Автобус Проходит За 5 Часов
• Катание На Теплоходе Краснодар
• Венесуэла Где Находится